Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса V
Властелин булок согласно кивнул, отвернулся и загремел посудой, а Илария вскарабкалась на высокий табурет и задумалась: так получается, у них все-таки не евро? А я была уверена, что… Ладно, неважно. Вчера Сашка за все платил, я не вникала, могла перепутать. Главное, что в самый нужный момент в кармане нашлись монеты. Повезло.
– Совсем ты, пан Юлек, спятил! – произнес звонкий женский голос, прямо у нее за спиной, да так неожиданно, что Илария едва не свалилась с табурета, резко обернувшись: что произошло?
Обладательница голоса оказалась маленькой, хрупкой и совсем юной, с пышной копной каштановых кудрей. Одета она была не то в полосатый брючный костюм пижамного покроя, не то в самую настоящую пижаму. Илария совсем не разбиралась в моде: наощупь за ней особо не уследишь, а по Сашкиным рассказам выходило, что теперь одеваются кто во что горазд, никакой фантазии не хватит вообразить.
– Та-а-а-анечка! – обрадовался бритый. – Я как раз недавно гадал, куда вы все пропали. А почему я спятил? Что не так?
– Ты ее кормить собрался, – строго сказала кудрявая Танечка, невежливо ткнув пальцем в сторону Иларии. – Гостеприимный такой. И как, интересно, ей потом домой возвращаться? После твоего кофе с булкой? Ты головой своей прекрасной подумал?
– Возвращаться? – почему-то переполошился бритый. – Ничего себе! Ты уверена? Ну и дела.
Илария наконец нашла в себе силы вмешаться в происходящее. Ну то есть как – вмешаться. Почти беззвучно пролепетать:
– Вы чего вообще? Почему это меня нельзя кормить? В кафе, за деньги?
– Извините, – сказала кудрявая девица в пижаме. – Я из полиции, хотя по моему виду, конечно, не скажешь. И даже документов при себе нет, хотя обычно мне всегда снится, что я с документами. И одета по форме. Но, как назло, не сегодня. Очень спешила. Боялась, не успею вас догнать. Сейчас все объясню.
* * *Еще не успев вставить ключ в замок, услышал, как там, за дверью, Ларка зовет его: «Сашка, ты где?» Крикнул погромче, чтобы она точно услышала: «Я здесь, я сейчас!» И, конечно, потом битый час возился с незнакомым замком, так тряслись руки от облегчения и черт его знает, от чего еще.
Ларка сидела в постели, сонная, растерянная, печальная и одновременно очень довольная – вполне обычная для нее утренняя гамма чувств.
Сказала:
– Мне такое… всякое удивительное снилось. Проснулась, а тебя нет. Я еще подумала: «Вот это номер, куда-то я не туда проснулась». Как будто и правда можно проснуться не там, где перед этим заснул.
Сел рядом, обнял ее. Сказал:
– На самом деле это я проснулся, а тебя нет. Нигде. Представляешь? Выскочил на улицу тебя искать… Погоди, это что, получается, мне только приснилось, что я проснулся один? А на самом деле я проснулся уже по дороге, в подъезде? На бегу? То есть я у нас теперь лунатик? Ничего себе новости. Ну ты и влипла со мной, мать.
– Ничего, – утешила его Ларка. – Лунатик – именно то что надо! Мне подходит. Беру. Заверните. Нет, лучше разверните. В смысле снимай немедленно эти свои дурацкие штаны.
* * *Потом, час спустя, когда они сидели за завтраком в кофейне, в двух кварталах от своего временного жилья, Илария будничным тоном, каким обычно говорят: «Кстати, я купила тебе ту красную кружку», – или: «Опять забыла взять зонт», – сказала:
– Представляешь, сегодня во сне я совершенно всерьез выбирала, остаться там навсегда или проснуться. Очень не хотела просыпаться! Но пришлось. Потому что здесь у меня ты.
Сперва не нашелся, что на это ответить. Только накрыл ее руку своей. Так и сидели. Наконец сказал:
– Спасибо. Если бы ты решила вернуться ко мне наяву, я бы, честно говоря, не очень удивился. Все-таки я у тебя вполне ничего. Но во сне человек обычно за себя не отвечает. А ты все равно…
– В этом сне я как раз за себя отвечала, – заметила Илария. – В смысле была не большей дурой, чем, например, сейчас. Это вообще не очень-то походило на сон. С моей точки зрения дело выглядело так: я проснулась под утро и вдруг обнаружила, что все вижу. По-настоящему, а не как всегда. То есть и стол, и кресло, и подоконник наощупь тоже стол, кресло и подоконник. И находятся ровно там, где должны быть. Я выглянула в окно, а за ним все примерно так, как мне вчера представлялось. В смысле мерещилось. Синие крыши, о которых я тебе все уши прожужжала, тюльпаны на клумбах, как весной, и прочая красота. И такое сладкое теплое раннее утро, что я не утерпела. Оделась и вышла на улицу. И пошла, куда глаза глядят, благо они и правда глядели. Думала, теперь так будет всегда. Но нет, оказалось все-таки просто сон.
Открыл было рот, чтобы сказать: «Ничего, бывает», – но слава богу, хватило ума прикусить язык.
– Я сама решила, что просто сон, – добавила она. – Оказалось, я могу выбирать: проснуться рядом с тобой, или выпить кофе с ватрушкой и пойти домой, что бы это «домой» ни означало. Подозреваю, что-нибудь очень хорошее. Огромный соблазн! Особенно горячая ватрушка. Ты не представляешь, как она благоухала свежим творогом и ванилью. А я хотела – даже не есть, а жрать, как тысяча бездомных котят. Но нечестно было бы вот так просто взять и исчезнуть без предупреждения, оставив тебя одного в этой дурацкой съемной квартире. Ты бы со мной так не поступил.
Илария смотрела прямо перед собой, почти на него, но все-таки немножко мимо. И улыбалась безмятежно, как шесть лет назад, когда он впервые увидел ее на крыше Casa Milà в Барселоне, сидящую, скрестив ноги, сияющую, неподвижную, с прозрачными зеленоватыми глазами, устремленными в небо, которого Ларка, как оказалось потом, не видела. Только воображала, каким оно могло бы быть.
Застыл тогда перед ней, как вкопанный. Твердил себе: перестань, дурак, хватит на нее пялиться, это самое неудачное начало знакомства, какое только можно придумать, так не делают, давай, извинись, добавь что-нибудь остроумное, придумай немедленно, только не стой столбом, не молчи, – но это совершенно не помогало, все равно стоял и смотрел, и она тоже смотрела – куда-то вдаль, сквозь него, как будто он вдруг стал невидимкой. И вдруг спросила, по-английски, с легко опознаваемым русским акцентом: «Извините, пожалуйста, но мне очень интересно: вы на самом деле загорелый двухметровый блондин или мне просто так показалось? Я иногда угадываю, а иногда нет». Колоссальным усилием воли оторвал от неба словно бы прилипший к нему, внезапно ставший тяжелым и неповоротливым язык, ответил: «Да не то чтобы двухметровый. Метр девяносто один, считайте, почти лилипут».
А что волосы у него темно-русые, и вместо загара шикарная зеленоватая бледность, характерная для офисных сидельцев из унылых северных стран, признаваться не стал. Сел рядом с ней и начал говорить – обо всем подряд, начиная с Гауди, которому на заре карьеры приходилось проектировать уличные туалеты, и заканчивая природой Черных дыр, о которых знал только из фантастических романов, прочитанных давным-давно, в детстве. И был чертовски убедителен. По крайней мере, когда появились Ларкины спутники, брат и какие-то девушки, она сказала им: «Это Сашка, мой очень старый друг, мы в школе вместе учились; нет, Полька, ты его точно не помнишь, ты тогда совсем маленький был. Сто лет не виделись и вдруг одновременно тут оказались, правда здорово?» Гениальная на самом деле идея: словосочетание «старый друг» убаюкивает бдительность, тогда как «новый знакомый», напротив, настораживает. Со «старым другом» можно сразу уйти, например, в кафе, якобы на пару часов, поболтать, и вернуться в гостиницу только под утро, никого особенно не встревожив; с незнакомцем такой номер вряд ли пройдет.
С ее слепотой он как-то сразу, на удивление легко – даже не смирился, а просто согласился. Некоторые люди заикаются, некоторые прихрамывают, а Ларка ничего не видит, значит надо это учитывать, водить ее за руку, помогать переступать пороги и подробно пересказывать впечатления, вместо того, чтобы просто подталкивать в бок: «Смотри!»
К вечеру они уже действовали так слаженно, словно провели рядом полжизни. И чувствовали себя соответственно, оба. Удивительная история, в голову бы не пришло, что так бывает. Но вместо того, чтобы удивляться, он хладнокровно планировал: что надо сделать вот прямо сейчас, завтра, через неделю и потом, чтобы бывать вместе почаще, а расставаться пореже, в идеале – вообще никогда. За ужином спросил: «Поедешь со мной в Норвегию? Мне там предлагают работу, на очень неплохих условиях, я уже почти согласился, но если ты не захочешь, я все отменю». И Ларка совершенно не удивилась такому вопросу от человека, с которым познакомилась всего несколько часов назад. Сказала: «Даже не вздумай отменять, Норвегия – это очень круто. Больше всего на свете люблю путешествовать, а там еще никогда не была».
Долго не решался спросить: «А почему ты любишь путешествовать? Какой в этом смысл, если не видишь, что делается вокруг?» – а когда наконец спросил, тут же покраснел, схватился за голову: «Ох, прости, я совсем дурак, не подумал, что кроме зрелищ есть запахи, звуки, погода, события, люди, еда и все остальное». Ларка молча кивала, соглашаясь с его аргументами, а потом вдруг добавила: «Если честно, зрелища тоже есть. Я часто что-нибудь вижу, не настоящее, конечно, а воображаемое, один врач говорил, это мозг так ловко компенсирует недостаток зрительных впечатлений, получать которые привык, пока я была зрячей; на самом деле, неважно, кто там чего компенсирует, факт, что дома, в Москве, это случается редко, зато когда я приезжаю в незнакомое место, вижу практически без перерыва – улицы, людей, дома и дворцы или просто пейзажи, обычно очень красивые. Но совсем не такие, как на самом деле, если верить рассказам моих спутников, вряд ли они все хором врут. Поэтому я очень люблю ездить, все равно куда. Но получается хорошо если пару раз в год, иногда с братом, чаще с папой. Мне, сам понимаешь, нужна компания, одна далеко не уеду». И он тогда деловито кивнул: «Ну и отлично, я тоже люблю ездить, почти все равно куда, так что компания для путешествий у тебя теперь есть».
